— Если тебе приспичило дать кому-нибудь последнее духовное напутствие, поищи себе другую жертву! — хриплым спросонья голосом рявкнул я на Тука. — А еще лучше — следи за своим варевом, латинист!
Фриар умолк, со вздохом помешал в котелке и зачерпнул жестяной кружкой очередную порцию травяного чая.
После того как настой чуть остыл, я приподнял Робина и принялся вливать эту штуку ему в рот. Мне было ясно, почему Тук вспоминает не поэзию вагантов, не изречения древних, а слова отходной молитвы. Йоркширец не приходил в себя уже больше суток, и, хотя его жар спал, даже такой дилетант от медицины, как я, понимал: отсутствие лихорадки говорит о том, что организм отказывается бороться. Но — dum spiro, spero [41] , — и если Тук забыл свой любимый афоризм, я его не забыл.
Влив в Робина последние капли лекарства, я начал менять компрессы на его плечах. Опухоли спали, и кровоподтеки стали меньше, но, как всегда во время этой процедуры, я не удержался от соответствующих комментариев.
— Дьявол, нужно было все-таки прикончить подлеца Губерта!
— За что же? — устало отозвался фриар, протягивая мне еще одну мокрую тряпку. — Губерт — потомственный экзекутор, он просто честно делает свою работу…
— Да, конечно, — поменяв компресс на втором плече Робина, я невольно взглянул на искалеченную руку Кена, спящего в обнимку с луком. — И он неплохо справляется со своим делом, что правда, то правда! Но все равно ненавижу палачей.
В двух шагах от нас с дуба мягко спрыгнул Дик Бентли, и Вилл молча встал, чтобы занять его место на сторожевом посту.
— Я тоже их ненавижу, — заявил Дик, присаживаясь к костру. — А еще больше ненавижу наемников!
— А тем более их командиров, да? — пробормотал я.
— Да! — с вызовом ответил Бентли. — И тех, кто женится на девках норманской крови!
— Дик… Прогуляйся до Йорка… Напеки там пирогов… И вернись… когда они остынут…
Мы с Бентли чуть ли не подпрыгнули, когда нашу перепалку вдруг прервал слабый голос Робина Гуда.
Главарь разбойников всегда останавливал такой присказкой грызню между шервудскими «волками», когда их стычки угрожали перейти в серьезную ссору. Уж не знаю, где йоркширец подцепил это присловье, но оно всегда неплохо срабатывало… Сработало и сейчас.
Все аутло, дремавшие вокруг костра, разом вскочили, фриар чуть не перевернул на себя котелок с кипящим отваром.
Только я остался сидеть, где сидел, с недоверчивой радостью уставившись на Локсли. Должно быть, я вконец отупел от усталости и недосыпа; лишь когда Робин слегка мне подмигнул, я стряхнул с себя ступор и широко улыбнулся в ответ…
— Хей! С добрым утром! Шевельнувшись, Локсли раздраженно зашипел:
— Какого дьявола вы накрутили на меня столько повязок? Снимите эту проклятущую дрянь!
— Даже не мечтай! — Тук со свирепой радостью взмахнул котелком. — Лучше я угощу тебя элем! Да таким, что за вторую кружку ты согласишься проходить в повязках аж до самого Михайлова дня!
— Не надо эля… — простонал Робин. — Мне нужно… наоборот…
— Без проблем, — хмыкнул я, откидывая его одеяла. — И повязки тебе здесь не помешают, ты, видно, забыл, что именно у тебя завязано и где!
В следующие несколько минут я убедился, что главарь аутло умеет виртуозно ругаться не только в бреду.
Когда я принес Робина обратно к костру, он уже порядком выдохся и молча вытерпел процедуру смены компрессов на плечах. Аутло, наверняка слышавшие самые громкие его пассажи, глазели на нас с широкими радостными ухмылками.
— Как, не надумал все-таки насчет эля, Робин? — спросил Тук.
— Потом… — пробормотал Локсли.
— А хочешь, я тебе спою? — Аллан-э-Дэйл уже успел откуда-то извлечь арфу. — Ты еще не слышал балладу о том, как ты, Маленький Джон и Вилл пытались ограбить трех бродячих торгов…
— Неееет!! — распахнув глаза, завопил Робин — и я с удивлением обнаружил, что кричу вместе с ним.
— Хорошо, хорошо, спою после, — согласился Аллан, на которого зарычали и зашикали со всех сторон.
— Надеюсь, это случится не раньше Михайлова дня, — проворчал Дик Бентли.
Но и к его лицу приклеилась такая же глуповато-радостная улыбка, какая красовалась на лицах всех остальных стрелков.
— Джон… — снова закрыв глаза, пробормотал Робин.
— Да?
— Помнишь… ты рассказывал про знатного ярла… род которого преследовала призрачная собака?..
Сперва я не понял, о чем он говорит, потом вспомнил. В начале лета я начал рассказывать стрелкам «Собаку Баскервилей», и пару вечеров подряд аутло, затаив дыхание, слушали эту еще никем не написанную историю… Но потом началась война с лесниками, потом зарядили дожди — а потом я покинул Шервуд, чтобы стать командиром наемников, и блистательная фантазия сэра Артура Конан Дойля так и осталась незаконченной.
— Конечно, помню, — я поправил на Робине одеяла.
— Ну… и что же случилось после того… как ярл Баскервиль похитил… дочь своего виллана?
Стрелки один за другим уселись у костра, Вилл отобрал у Тука единственную оставшуюся кружку и погрузил ее в котелок с элем. Все остальные сосуды были сейчас заняты разными целебными настоями и отварами, но аутло и раньше приходилось довольствоваться одной кружкой на всех.
— А случилось то, что девушка, которую похитил Хьюго Баскервиль, отважилась бежать из замка свирепого ярла, — я отхлебнул из кружки, сунутой мне в руку Барсуком, и передал ее Дику. — Пока похититель со своими дружками пировал в главном зале донжона, девушка вылезла из окна, спустилась по плющу на землю и побежала через пустынные болота к отчему дому…
Глава двадцать шестая
ЗАСАДА
— Ты знаешь Робина Гуда, Гек?
— Нет. А кто такой Робин Гуд?
— Один из величайших людей, когда-либо живших в Англии… ну, самый, самый лучший! Разбойник.
— Ишь ты, вот бы мне так! Кого же он грабил?
— Только епископов, да шерифов, да богачей, да королей. Бедных он не обижал. Бедных он любил и всегда делился с ними по совести.
— Вот, должно быть, хороший он был человек!
— Еще бы! Он был лучше и благороднее всех на земле. Теперь таких людей уже нет — правду тебе говорю! Привяжи Робину Гуду руку за спину — он другой рукой вздует кого хочешь… А из своего тисового лука он попадал за полторы мили в десятицентовую монетку.
— А что такое тисовый лук?
— Не знаю, какой-то такой лук, особенный… И если Робин Гуд попадал не в середину монетки, а в край, он садился и плакал. И, конечно, ругался.
— Да чтоб все сгорело отсюда до Иерусалима! Дьявольщина, будь все проклято!!!
Робин швырнул лук на землю, продолжая сыпать ругательствами.
— Силенок не хватает, что ли, чтобы как следует натянуть лук? — осведомился я, копируя былые интонации самого Локсли, когда тот в начале лета поучал меня, как надо пользоваться луком.
Но в то же время боковым зрением я наблюдал за Робином, готовый отпрыгнуть, если тот попытается ударить меня ногой. Кулаком Локсли вряд ли сейчас смог бы поставить более или менее внушительный синяк, зато неплохо напрактиковался в пинках. А я за те дни, что Робин вообще не мог пользоваться руками, неплохо напрактиковался уворачиваться. В чем в чем, а в этом мы достигли немалых успехов, однако наши успехи в стрельбе оставляли желать лучшего.
Прошло уже дней десять с тех пор, как брат Тук разрешил йоркширцу снять повязки, и все-таки Локсли до сих пор не мог как следует согнуть лук. После нескольких выстрелов его руки начинали отчаянно дрожать, и от его ругательств листья на дубах жухли и опадали раньше срока.
Я, конечно, натягивал лук без труда, вот только результат от этого не становился лучше. И все же я не оставлял попыток, решив во что бы то ни стало обуздать непокорную палку с натянутой на нее навощенной пеньковой веревкой. Шервудских «волков» было слишком мало, чтобы они могли позволить себе терпеть в своей стае дармоеда; а вольный стрелок, не умеющий хорошо стрелять, был ничем не лучше беззубого волка.